Souvenirs

Петр Федорович РОЗОВ

 

Детки мои, детки малые!

 

Записки папочки П.Ф. Розова – детям.

 

Детки мои, детки малые! Вспоминаю я вашу жизнь с самых

 

пеленокъ и все мне кажется, что сам-то я, точно бы и не так жилъ, когда былъ в вашем возрасте. Все думается, что въ мъ детстве было больше чего то такого, о чем я и до сих пор вспоминать могу с особенным чувством, с такой, знаете, любовью к этому прошлому, далёкому… Задумаюсь так иногда, вспоминая родныя места, близких людей, важные, а иногда и маленькие события или приключения этого далекого прошлого – и вот, тогда то и приходит мне на мысль, что ваше детство бедное впечатлениями, чем мое было, что вам, пожалуй, впоследствии, в здравых летах, точно будто и вспомнить будет нечего…. Но ведь, впрочем, это может мне так кажется, а у вас то

 

свои головки, свои сердчишки и, значит, смотрите вы на мир божий не моими глазами, и видите и замечаете, может быть, и не то, что я вижу

 

и  замечаю. Это ведь и понятно. Я живу хоть и вместе с вами теперь то, но порядочно и до вас пожил на свете, оттого и голова моя занята не только тем. Что сейчас есть, да и потом будет, а и тем ещё отвлекается моё внимание, что уже было, да прошло, да и « быльём поросло», как наш русский народ говорит. А чем больше у человека этого прошлого, чем, значит, старше человек, тем чаще и чаще будет он копаться в своей памяти и потому, события настоящего, близкого времени не так уже крепко засядут в его мозгу, как в вашем, детки, молоденьком, светленьком мозгу.

 

Так, может быть, и сейчас то. Может и вправду мне только так по стариковски, кажется, что вам вспомнить будет нечем своё детство, а на самом то деле вы, очень вероятно, многое хорошее запомнили, о чём после вспомните, как и я, вот, часто вспоминаю о своём прошлом. А я люблю свои воспоминания! Так иногда люблю их, что мне хочется

 

и  вам, ребятишечки, рассказать, как это тогда было, когда я был маленьким, потом, как учился, потом, как дальше было со мною. Словом хочется мне поделиться с вами своими воспоминаниями. В воспоминаниях моих будет, конечно, всякое… И хорошего и грустного есть, как и во всякой человеческой жизни. Но только всё это происходило в Матушке России, среди простого русского народа, с жизнью которого переплелась – перепуталась моя жизнь до самых тех

2

 

пор, как я поступил в службу Царскую… Значит, до моего уже юношеского возраста.

 

Писанье это своё я, конечно, считаю бездельем. Да и всякий тоже и скажет… Но, ведь, уж если лезут в голову воспоминания, так выложить их на бумагу не велика работа. А между тем, из этого, что ни будь да выйдет и на пользу вам, ребята! О пользе то я вот почему думаю. Видите ли, голубчики! Вы, так сказать, волею божьею люди русские. Но по той же воле божьей вышло так, что и родились, и детские годы свои проживаете вы далеко – далеко от этого русского народа, которым и « стала и держится» Матушка Русь. Живём мы с вами в России, но не на Руси, а среди народа польского. Народ этот хоть и родня близкая русскому то народу, но только с давень-давна уже живёт, не смешиваясь с коренной Русью, а потому во всём почти разниться от Русского народа: в языке, в обычаях житейских, да и вообще во многом. Теперь то вы даже и понять не поймёте, как много разницы между этими двумя родными братьями - поляком и русским. Ну, а после , когда Русь своими глазами увидите , у нея дома, тогда и замыслите, что я говорю правду. Вы, вот может быть, скажете, что разницы никакой нет, судя по Маме вашей, бабушке, дедушке и других, которых вы видали и знаете, только, мол, в языке разница, да

 

и  то, вон как Мама говорит по русски, не хуже меня и вас самих. Это так. Но тут уже, детки, разница то пропала: Мама ваша и родные немножко обрусели, то есть сделались похожими на русских, а мы с вами немного переделали себя на польский манер, вот и стали, как будто похожими. Только ведь я говорю не об отдельных людях, а о жизни коренного русского народа, о жизни небольшого русского города или захолустной деревни. Даже о русской то деревенской жизни я и думаю больше рассказывать вам, так как этого то вы именно

 

и  не знаете, да и не узнаете, если вас туда позже жизнь-судьба не забросит.

 

Значит, ребята, цель моя, с помощью рассказа о моих детских годах познакомить вас с жизнью простого русского народа и, стараясь достичь этой цели, я соединяю приятное с полезным… Приятное для меня – вспомнить ещё раз дорогое своё детство и привести в некоторый порядок свои отрывочные воспоминания, а полезное – для вас, то есть, познакомить русских детей, воспитанных в Польском краю, среди поляков, с жизнью глубокой России. Жизнь русского народа, именно по берегам Волги, прекрасно описана во многих литературных сочинениях известными писателями, так что вы, детки, не вздумайте потом подтрунивать над вашим батькой, что он взялся описывать описанное. Ещё, пожалуй, скажете пословицу: куда, мол, «конь с копытом, туда и рак с клешнёй». Я вас, смотрите… Рассержусь. А всё-таки, напишу. Что за беда, что моё писание будет хуже литературных произведений, которые вы после прочтёте? Я вот не сочинение буду писать, а правдиво свои воспоминания вам рассказывать, на бумагу же их вывожу только для удобства, чтобы во рту не пересыхало при устном рассказе.

 

Итак, к делу!

 

1. Пробуждение памяти

 

Первые годы своей жизни я, конечно, как и все люди, не помню. Рассказы об этом времени может и приходилось слышать от матери своей, от сестры или от кого другого, да повторять я вам этого не буду, потому что и сам то не нахожу в этом ничего интересного. Да и

3

 

вправду ничего не было достойного внимания. Так, простым манером родился у Кирехотского Батюшки Отца Фёдора Игнатьича и у Матушки попадьи Татьяны Александровны сынишка, да и то не первый, не второй, а что то шестой, кажется, ребёнок. Что тут интересного? И родителям не очень то большая радость, да и соседям не в диковинку. Привыкли. Диво бы ещё родился то здоровый какой, а то просто, тьфу, дохлый какой то. Так что бабка деревенская, Елизавета Ивановна, первая особа, поздравившая этого ребёнка с приездом, прямо заявила: « Не жилец будет!». Ну, да уж приехал, так ведь назад не увезёшь. Пришлось, как ни как, и ему дать место в поповом доме, а потом и имя дать христианское. Думали-думали, как его назвать, да, наконец, то Отец Фёдор в календарь заглянул; Видит, а это было 13 августа 1857 года, что на 24 число память Святого Петра Митрополита Московского, ну и назвали этого новорожденного в честь этого Святителя Петром. Так я с тех пор Петром и прозываюсь, потому что этот ребёнок был именно я. Меня потом уверяла и Маменька, что другим ребёнком меня не подменяли, а когда мне было уже больше четырёх лет, тогда я сам осознал и до сих пор помню, что это сам я и есть.

 

Так вот оно время то, как летит! Всего одну страничку написал, а уже четыре года и прошло. Скоро…Зато ничего об этих четырёх годах не помню. Хоть зарежь! Потом узнал, что в эти четыре года, много на Русской земле забот да хлопот было. Кругом, в народе, всё кипело да волновалось. Сначала – ожиданием великого события, а потом, радостью, слезами благодарности, при наступлении этого события. При объявлении Царского Указа 19 Февраля 1861 года об освобождении миллионов рабов-крестьян от крепостной зависимости! Вот какое время я позевал, не запомнил по глупости своей детской! Правда, года ещё не прошло с объявления «воли», как сознание окружающего укрепилось во мне настолько, что я с тех пор начал укладывать в своей памяти всё, что видел и слышал. Вышло смешно, но больно, так больно, что я точно проснулся…Нет, что я говорю! Как бы это сказать? Я, видите ли, с этой минуты начинаю свои личные воспоминания, я сам помню! Но с какой минуты? Что же случилось? А случилось вот что, детки!

 

Как вам известно, у ребятишек есть такое секретное местечко, которое при всей скромности переносит много неприятностей, если его хозяин или хозяйка бывают очень шаловливы или непослушны… Вы, конечно, понимаете, о чём я говорю? Так вот это самое бедное местечко, или вернее ожог этого местечка и был причиной начала моих ясных, личных воспоминаний. Не правда ли, теперь немного смешно? Ну, а мне тогда было не только не до смеха, а напротив, я заорал «благим матом», как говорится. Страшная боль! Кажется, и до сих пор остаётся, как я об этом вспомню! Но видите, я уже говорю «вспомню», сам вспомню! Так и врезалось в памяти у меня это обстоятельство, а за ним и целый вечер, когда это случилось. Точно я до этого вечера и на свете не был.

Вечер этот был зимой. Луна светила. Под санями снег скрипел. Я слушал этот визгливый скрип, едва высунув нос из большого тулупа, в который завернули меня отец с матерью, спасая от трескучего Рождественского мороза. Мы возвращались домой из гостей. Ездили к моему крёстному, в недалёкое село Василёво, к барину Дмитрию Андреевичу Шевичу, о котором я после ещё не раз вспомню. На козлах

4

 

сидит наш церковный сторож Матвей, горбатый нос. Приехали. Вылезают из саней родители. Отец остаётся завести во двор лошадь, мать идёт в горницу, а за нею втаскивает туда же и меня горбоносый Матвей. В горнице светло и жарко. Лежанка, особого устройства, низкая изразцовая печь, накалена как утюг. Простоватый Матвей, желая поместить маленького поповича на самое лучшее, по его мнению место, cажает меня на раскалённые изразцы. Ах, а, а, а! И я уже лежу на полу, съёрзнувши прямо спиной с края лежанки. Суматоха! Крик! Немогут понять, что случилось? Думают, мальчуган ушибся, упав с лежанки. Сестра поспешно освобождает меня от платья, и тогда только всё разъясняется. Оказалось, что Матвей, не зная особенностей детского костюма, посадил меня на лежанку, не подвернув под меня одежду, почему я и попал как рыба на сковородку, прямо голым местом на раскалённые изразцы. Вот и всё. Потом, конечно, порядочно побаливала эта часть тела, но зато, я с этой минуты всё сам помню. Особенно памятен мне сторож Матвей. Добродушный, пожилой, весёлый мужичёк, с таким потешным носом, какого я уже никогда не встречал после. Я уже и не знаю на что похож был нос Матвея? Скорее всего он походил наклин с острыми углами, вырубленный топором второпях., в два тяпкả из дощечки, приставленной ребром к середине лица. Тяпнули раза два, не обстругали даже, приткнули краем между глазами. Великоват! Изо лба торчит резким углом. Надо бы хоть обтясать хоть угол то. Ну, да бог с ним! Живёт и так, некогда пустяками-то заниматься. Так и оставили. Дядя Матвей, как я называл его, чувствуя, должно быть виноватым передо мною, очень любил меня. Часто помню себя на руках дяди Матвея, хоть я уже и был парень по пятому году. Тащит он меня, например, на колокольню нашей церкви, просто для моего удовольствия - хочется мне посмотреть, далеко ли видно с колокольни. Или везёт меня на своей широкой спине в лес, куда он шёл вырубать какую-нибудь жёрдочку для огорода, и я, увидав его, напросился с ним. Сижу за его плечами, да ещё на бесконечные мои вопросы отвечает: «Какая это птичка? Где у ней гнездо? Есть ли волки

 

в  лесу? Убьёт ли он волка топором?» и так дальше, без конца. А то, я расшалюсь и начну его за нос ловить. Он бранится, грозит мне, что опять посадит меня на горячую лежанку, нарочно посадит, как только придёт домой. Я притихну немного, но потом со смехом говорю, что теперь я не боюсь. Теперь лето, лежанку не топят. «Ишь ты, говорит дядя Матвей, какой попович! Не проведёшь ведь! Вот придём в лес, так я тебя волкам скормлю.» Но я уже не боюсь, понимаю. Придём в лес. Он выискивает нужные ему деревья, рубит их, вышки очистит, мне, какую-нибудь гладкую палочку срежет и пойдём с ним домой опять с разговорами. Любил дядя Матвей ребятишек, не меня одного, а и других любил. Об внучатах своих всегда вспоминал и рассказывал, какие они у него. У него был семейный сын вёрст за двадцать, в городе, а сам он, с женой и дочкой, не имея своего крестьянского хозяйства, служил за небольшое жалованье церковным сторожем. Жилось дяде Матвею не дурно: кроме жалования, он получал кое-что от прихода, свою коровёнку держал, куриц, собаку Шарика, кота. Вот какое население было в церковной сторожке, маленькой старой избёнке, невдалеке от церкви. Да ещё дядя Матвей и его бабы в нашем доме справляли кое-какие работы: сено косили, в поле и в огороде работали, лыко в лесу с ивы драли, лапти дядя Матвей умел

5

 

плести, а по зимам его жена и дочка лён пряли, который ему удавалось насбирать по приходу. Несколько лет я помню дядю Матвея. Потом, уж я не знаю почему, он перешёл куда-то в другое место.

 

Но что это я? Наговорил с три короба о дяде Матвее, а о семье своей, об отце, матери, сёстрах, братьях до сих пор не рассказываю. Хорош сын! Но это понятно, детки: ведь дядя Матвей именно и пробуждает каждый раз мои воспоминания. С него то, да и ещё с той обожжённой части тела, я и в мыслях начинаю перебирать свою жизнь. Ну а теперь и за других ещё окружавших меня в детстве, пора приняться.

 

 

2.   РОДИТЕЛИ МОИ.

 

Об отце, матери, сёстрах и других родных, о знакомых и встречных людях, я буду вам рассказывать, детки, то, что я запомнил и думал об них не только тогда, в свои ранние детские годы, но и потом, когда я уже был постарше, поумнее, и даже и то, что я сообразил и понял уже

 

в  годах зрелых, когда уже тех людей то и на свете не было. Это я для того вас предупреждаю, чтобы вы не подумали: «вот, мол, папа какой умный был в восемь-десять лет! Как он всё замечал и понимал!». Я теперь ведь не могу всего упомнить, как и о ком я тогда думал, а только то, буду рассказывать, что думаю о людях теперь, на основании виденного и слышанного в годы жизни с теми людьми. Кое что, впрочем, вспоминается и не так. Я, например, кого-нибудь тогда не любил, кого-нибудь боялся, кто-нибудь смешным представлялся мне в то время, я, положим, и помню до сих пор, но обсуждаю теперь поступки людей не по детски, как тогда, а оттого может случиться, что я теперь уважаю и хвалю человека за то, над чем смеялся, или за что порицал его, будучи мальчиком. Поэтому вы, детки, в рассказах моих встретите иногда как будто противоречия. Вы тогда и припомните, что наблюдал и запоминал мальчик, а пишет об этом чуть не старик. Сами уж в таком случае додумывайтесь до правды.

 

Так вот об ваших дедушках и бабушках.

 

Отец мой был священником и сыном тоже священника, даже и дедушка моего отца, то есть мой прадед, а ваш прапрадед был священник. Видите из этого, что род наш в четырёх поколениях принадлежал к духовному званию. Но отец моего прадеда был подъячим в царствование Екатерины Великой, а дальше его семейных преданий я уже не слыхал. О прапрадеде я знаю очень мало, Отец мой и дедушка не могли рассказать мне о нём, так как он умер ещё в начале этого века, когда дедушке Игнатию Ивановичу Розову было около 18 лет. Помню, что в старых бумагах у моего отца нашёлся как то лист старой синей бумаги, на которой печатными буквами, так называемом «полууставом», была написана наша родословная, начинавшаяся именно с прапрадеда моего, Подъячего Ивана Романова, родившегося в 1746 году. Видел я этот синий лист, и хотя был мал, не больше 8 лет мне тогда было, но значение этого «родословного древа» (такое заглавие было на синем листе), я понял. Очень тогда удивлялся я, что предки наши были Романовы, а мы стали Розовы. Объяснили мне это так: Прапрадед был Романов, потому что был сын Романа. Фамилии же тогда ещё не у всех были, а только у тех людей, которые поступали на Государственную службу, да ещё у родовых, старинных бояр и дворян, получивших уже фамилию от

6

 

предков заслуженных. Вся масса народа, крестьянство, фамилий вообще не имела, а некоторым из них давались господами или соседями «прозвища», а иногда и даже обидные «клички». Большинство же называлось только именем, к которому прибавлялось имя отца. Так вот и вышло, что прапрадед мой, как сын Романа, был записан на службу Иваном Романовым, подъячий. Он служил в государственной службе, а потому, «Романов», его отчество перешло уже к сыну его ( моему прадеду) в виде фамилии, так что прадед, как помнится мне, значился на синем листе Романом Ивановичем Романовым ( в скобках было написано Розов ). Прадед Роман Иванович был священником. Родился он в 1768 году, умер в 1850 году, до моего рождения за семь лет. Вот об нём то я уже слыхал от отца и от матери, и, потому знаю, что он, при поступлении в семинарию, кажется в восьмидесятых годах прошлого (1818 го) столетия, был наделён фамилией «Розов». Тогда был такой обычай, что при поступлении в семинарию давали каждому ученику особую фамилию, какая пришла в голову начальству. Много тогда появилось новых фамилий. Даже родные братья оказывались иногда с разными фамилиями: одного назовут, например, Доброхотовым, другого Мудролюбовым, третьего каким-нибудь Альбовым, итд. Прадеда наградили фамилией «Розов», которую удалось сохранить за собой и дедушке Игнатию. При поступлении деда в семинарию, Ректор хотел окрестить его в Беневоленского или в какую то другую фамилию. Но отец тогда «поклонился» Ректору «кадушкой солёных рыжиков», и, вот почему вы Розовы и до сих пор. Помните это, дети, и уважайте рыжики, как спасителей нашей фамилии! Фамилия эта опять подвергалась опасности, когда отдавали в Семинарию моего отца. Но на этот раз, обошлось без «рыжиков»: отец просто заплакал, а так как он хорошенький мальчик, плакал не громко, но искренне, то доброе начальство, погладив Федю по голове, разрешило оставить его Розовым. В моё время этот странный обычай менять фамилию исчез. Отец мой, пройдя благополучно всю семинарскую науку и получив право на сан священника, поехал домой, чтобы выполнить ещё одно условие, без которого никто не может быть священником: это – женитьба.

 

Родина отца – село Горинское в Романовском уезде Ярославской губернии. Приехав к своим родителям, у которых полон дом ребят, и больших и маленьких, кончивший семинарию «богослов» Фёдор Розов должен был искать невесту, чтобы скорее получить место священника. Родители молодого «богослова» благоразумно познакомились уже заранее со всеми семьями священников, где были девушки-невесты. И вот начались поездки для показания жениха и для смотрин невест. Всё это происходило так похоже на прочитанные мною в разных книжных описаниях таких же самых хлопот и разговоров, что и рассказывать не стоит. В конце концов выборы остановились на дочери священника отца Александра Сонохтина, которому суждено было стать моим дедушкой по матери. Мать моя, Татьяна Александровна, урождённая Сонохтина, была третья дочь дедушки Александра. Две старшие её сестры были в это время уже замужем: самая старшая, Олимпиада, за священником села Арефина Иваном Соболевым, а вторая, Ольга, за священником в селе Шагати Александром Троицким.

 

Таня была тогда только восемнадцати лет от роду: весёлая, хорошенькая сельская девушка, песенница и затейница на разные